Чем взрослее я становлюсь, тем меньше мистики нахожу в истории, которой сейчас собираюсь поделиться. Наверно, я просто боюсь окончательно растерять это ощущение соприкосновения с потусторонним. Надеюсь, что переведённое в буквы на экране и разошедшееся по сети воспоминание обретёт документальность и станет более... настоящим, реальным, что ли...
Весной 2001 меня неожиданно и беспричинно положили в больницу, хотя я чувствовала себя абсолютно здоровой, не имела каких-то особых жалоб. Хирург на плановом школьном осмотре долго и тщательно изучал кисти моих рук, затем выписал целый ворох бумажек с направлениями на дополнительные анализы. Он просил поторопиться, сдержанно улыбался и ничего не хотел говорить про заподозренный им диагноз. Опасения врача подтвердились — результаты анализов вышли хуже некуда. Я особо не допытывалась у взрослых о том, что именно у меня «сломалось» — впереди были целых два месяца без школы.
Здание больницы было самым заурядным — серая бетонная коробка в пять этажей. Правда, обнаружилась у него своя индивидуальная особенность — стёкла в некоторых окнах почему-то стояли цветные. Не витражи, а просто однотонные. Наше окно как раз было из таких — красное. До сих пор не пойму, какой смысл вкладывался в такой декораторский изыск. Чтобы нормально читать, к примеру, даже днём приходилось включать лампу и закрывать шторы, иначе глаза очень быстро уставали следить за строками на странице, окрашенной в неестественно-красный цвет. С другой стороны, я была единственной, кого интересовало чтение.
Соседки по палате — Маша и Марина — приняли меня спокойно. Прячась за книгой, я не мешала им сплетничать. Взаимное принятие и мирное существование с девочками основывались только на совместных походах покурить, которые в условиях детского учреждения сулили немало приключений.
Стены в больнице оказались стеклянными. Днём это обстоятельство выводило меня из себя — мальчишки из соседней комнаты будто и не имели других дел, кроме подглядывания в нашу временную спальню. А с наступлением сумерек жёлтый маяк лампы с поста медсестры, пробивающийся через прозрачные преграды, до самого утра не давал мне уснуть. Не раз и не два я проклинала этот чёртов аквариум. Правда, нередко случались ночи, когда свет гас на всём этаже. Это всегда означало, что сегодня на дежурство вышла Кривошейка — старше нас едва ли лет на пять, безразличная ко всему и ничуть не отяготающаяся своими обязанностями. Она просто ложилась спать — думала, наивная, мы никуда не денемся с закрытого на ночь этажа.
Маша и Марина ждали смены Кривошейки с нетерпением. Палата наша располагалась на втором этаже, окна не зарешечены, рядом пожарная лестница — естественно, мы пользовались этим путём на свободу при любой удобной возможности. Выжидали час-полтора после выключения света на посту, спускались, затем бежали через больничный парк в круглосуточный ларёк, покупали парочку дешёвых коктейлей, сигарет и возвращались. Посиделки проходили возле чёрного входа, который давно не использовался — с этой точки мы хорошо видели своё окно. На подоконнике горел фонарь — наш сигнальный ориентир, — тускло и зловеще подсвечивая красное стекло. О вылазках знали только парни из соседней палаты. До сих пор удивляюсь, почему они так и не рассказали взрослым о наших проступках, хотя бы даже из злого озорства или зависти. Видимо, у них имелось своё собственное тайное место.
Обычные мелкие шалости подростков, стремление во что бы то ни стало нарушить правила и попробовать запретное. Да, всё так и было, до тех пор, пока не начали кормить ИХ.
Тот вечер был из «удобных» — Кривошейка лениво листала книгу и уже несколько раз, решив моргнуть, так и сидела с закрытыми глазами, подпирая тяжёлую голову кулаком — ждать оставалось недолго. Марина нетерпеливо наматывала кончик косы на палец и кусала губу. Она оказалась у окна, когда не прошло и пяти минут после того, как пост «уснул». Маша со смехом поинтересовалась у подруги, к чему такая спешка. Марина медлила с ответом. Приставив руки к стеклу козырьком, она вглядывалась в темноту парка, а затем объявила, что к ларьку мы сегодня не пойдём. Вопрос «почему?» был проигнорирован и повис в воздухе. Мы с Машей тоже подошли к окну, однако, не увидели там ничего нового или особенного — парк и парк, такой же как всегда. Разве только соседка заметила охранника, решившего сегодня совершить обход.
Марина вернулась к своей кровати и вытащила из под подушки какие-то стеклянные баночки. В темноте мне не сразу удалось разглядеть их содержимое. Приглядевшись, я узнала в них пробирки для забора крови из вены — эту процедуру каждая из нас проходила ежедневно с момента поступления в больницу. Очевидно, Марина стащила их, но зачем? По детской глупости я, конечно, тут же вспомнила весь культ-масс-треш про вампиров, который успела потребить к четырнадцати годам. Маша, вероятно, испугалась не меньше — она мёртвой хваткой вцепилась в мой локоть, а лицо её стремительно бледнело.
Выглядели мы ужасно нелепо — Марина не смогла удержаться и рассмеялась в голос, но тут же спохватилась, зажав рот рукой. Я и Марина к тому моменту уже и сами осознали, какие же мы дуры, и с облегчением разделили веселье подруги. Отсмеявшись, Марина пояснила, для чего же ей понадобились четыре флакончика детской крови. В прошлую вылазку она заприметила в парке стайку летучих мышей и ничего лучше не смогла придумать, как покормить несчастных голодных зверят.
Идея показалась нам невероятно благородной. Все девочки любят пушистых и беззащитных зверьков.
На этот раз фонарик пришлось взять с собой — мы собирались в глубь парка, туда, где не было тропинок и освещения. Уже тогда мне следовало заподозрить неладное. Марина вела нас в незнакомую часть лесопосадок — как она могла увидеть летучих мышей в месте, к которому никогда до этого не приближалась? Хотя соседка лежала здесь уже пару месяцев до моего появления, возможно, нашла время обойти всю территорию больницы.
Каждая из нас несла по пробирке, шли молча. Признаюсь, мне было страшно, невыносимо жутко, постоянно хотелось затравленно оглянуться, а ветви деревьев складывались в моём воображении в зловещие силуэты. Сейчас я понимаю — Машу преследовали такие же видения, и так же, как я, она боялась показать, насколько струсила. Эти естественные для нормального человека, оказавшегося в тёмном опасном месте, эмоции резко контрастировали с поведением нашей подруги. Марина не кралась, она подпрыгивала, кружилась, весело размахивала фонариком, тихонько напевала. Вела себя так, словно идёт на долгожданный праздник — каждое её движение выдавало самое превосходное настроение. Во мне теплилась хрупкая надежда, что соседка просто хочет нас разыграть.
Резко затормозив у очередного дерева, Марина обернулась и приложила палец к губам — пришли. Корпус был совсем близко, всего в ста метрах — несколько минут бегом, и ты на месте, в уютной кроватке. Но в тот момент не только корпус, но и вся моя жизнь вне этой поляны резко отдалилась на расстояние от планеты Земля до соседней галактики. Никто не решался заговорить первым; стоя на негнущихся ногах, как приклеенные, мы с Машей следили за Мариной. Она уже повернулась к нам спиной, присела на корточки и, шаря лучом фонарика по земле, тихонько подзывала ИХ. Обычно, буднично, как зовут кошку полакомиться молоком — «кс-кс-кс». Я опустилась на колени прямо на жухлую траву, мышцы не слушались от напряжения. В луче света было отчётливо видно, как рыхлая почва вздымается от толчков, идущих из-под земли. Это пробивались ОНИ, пришли за едой.
Никто не смог бы спутать ИХ с летучими мышами. Марина выдумала для нас, дур, этот кривой предлог, просто чтобы привести сюда.
Комки грязи отлетали в стороны. Отворачиваться не хотелось; заворожённая каким-то неестественным и больным любопытством, я продолжала смотреть. В этот раз ИХ было трое. Полностью они не могли выбраться — слабые тушки, должно быть, сильно разложились, только рыхлые червивые головы зверьков торчали из нор под деревом. На зов Марины действительно пришли две кошки и маленький почерневший череп, должно быть, мышиный. Словно в трансе, я откупорила пробирку и поднесла её к гниющему жадному рту. Капли бесшумно падали, мгновенно впитываясь в мёртвую плоть. Я хорошо помню, как было тихо, когда мы поили ИХ. То, что происходило, было необратимым, ни одно слово, ни один крик уже не могли исправить сделанное — память о НИХ оставалась с нами навсегда.
Марина, Маша и я кормили ИХ в каждое дежурство Кривошейки до самой выписки. Правда, когда я отправлялась домой, соседкам оставалось жить в больнице ещё неделю. Как я уже говорила, в день моего ухода мы условились никогда не обсуждать нашу тайну и не пытаться встретиться.
Я не раз рассказывала эту историю в лагере перед костром, в тёмной комнате, за сигаретой на балконе. Наверно, поэтому и сама стала воспринимать ИХ всего лишь как странную детскую байку, причудливо, словно в калейдоскопе, отразившую переживания тех лет.
Марина, Маша, я знаю, если вы читаете это, то обязательно узнаете себя. Найдите меня, напишите! Особенно Марина. Я так и не спросила у тебя — откуда ты узнала, что ОНИ голодны?
У меня был любимый дядя Пётр Архипович, очень дорогой моему сердцу человек. Он участвовал в Великой Отечественной войне, прошёл все фронтовые дорожки с 1941-го до 1945-го, был связистом. Дошёл до Берлина, не получив ни одного ранения; Пётр Архипович закончил войну в звании гвардии младший сержант. Он давно уже умер.
И вот в ночь с 5 на 6 мая я вижу удивительный сон. Будто иду по бескрайнему снежному полю и вдруг вижу – в самом центре поля изба стоит, самая настоящая, рубленая. Добралась до неё, вошла внутрь, а там посреди большой светлой комнаты – стол, и за ним сидит моя покойная тётушка Наталья. Не успела я с ней поздороваться, как открылась дверь и вошёл мой дядя Пётр.
Он всю жизнь проработал машинистом на железной дороге, так что явился в избу в рабочей спецовке. И с порога мне говорит:
– Спасибо тебе большое, Наталья!
Спрашиваю дядю:
– А за что спасибо-то?
– Сама знаешь за что, – таинственно ответил Пётр Архипович.
– Нет, не знаю, – удивилась я. – Это вам обоим спасибо за то, что воспитали меня такой, какая есть.
Пётр Архипович и тётя Наташа для меня были как вторые родители.
– Ты потом поймёшь, за что я тебя благодарю, – ответил дядя.
На меня снизошла такая любовь, такое уважение почувствовала к этому родному человеку, что сразу его обняла и поцеловала. Пётр Архипович был большой шутник и балагур. Посмотрел на меня хитро и засмеялся, а потом показал на тётю Наташу и говорит:
– Смотри, Антоновна заревнует.
Я проснулась с очень тёплым чувством, на душе было так светло.
А потом пошла в фотомастерскую, чтобы забрать портрет Петра Архиповича, который я заказала для шествия «Бессмертного полка». И тут до меня наконец-то дошло: именно за это дядя и благодарил!
На празднике была с внуком. Он и нёс портрет, потому что я была вся в слезах от торжественной обстановки.
Иногда смотрю на небо и думаю, что они, ушедшие, видят нас и благодарят всех идущих в одном строю за память и за уважение к их подвигам.