Первым зимним утром восьмидесятилетний Петров не поднялся с постели, хотя у него был запланирован поход к гастроэнтерологу, а потом на рынок за свежим творогом и португальской клубникой, которую он покупал мизерными порциями и потом, в бумажном кулечке, бережно нес домой.
Петрову нравилось баловать деликатесами жену Нину, которую он любил уже полвека. Жена была ленинградкой и помнила, как мать варила кожаные туфли, а отец вполголоса говорил: «Все равно Нинка не выживет, надо что-то делать». Нине было всего одиннадцать, но она прекрасно понимала: «что-то делать» — это когда самого слабого приговаривают, чтобы те, кто сильнее, продолжали жить. За несколько недель до того дня, как мать стояла над кипящей водой, в которой размокали ее свадебные туфли, от соседей потянуло мясным бульоном. А их младшего сына, одноклассника Нины, щуплого мечтательного мальчика, который надеялся стать летчиком, хотя ежу было понятно, что таких близоруких в небо не пускают, больше никто никогда не видел. Соседи даже глаза не прятали, наоборот — смотрели с некоторым вызовом, как будто бы альтернативная мораль, благодаря которой на некоторое время на их щеках появился румянец, а в глазах — блеск, стала их стержнем.
У Нины тогда не было даже сил бояться и тем более сопротивляться, но мать как-то сумела ее отбить. По иронии, из всей семьи в итоге выжила только она, Нина, самая слабая.
После войны Нина ни одного дня не голодала. Но ягодам, хорошему сыру, пирожным-корзиночкам радовалась, как дитя, всю жизнь. Это было дороже, чем жемчуга, и теплее, чем объятия.
Для Петрова было очень важно поехать на рынок за клубникой, однако он не смог встать, как будто невидимые путы его держали. Не поднялся он и во второй день зимы, и в третий, а уже к февралю стало ясно — не жилец. Угас он стремительно, как свеча, накрытая колпаком, и как-то странно — врачи так и не поняли, в чем дело.
Еще в начале осени никто не давал Петрову его лет — в нем была та особенная стать, которая выдает бывших военных. Широкие плечи, аккуратные седые усы, густые волосы, кожаный пиджак — ему и в его восемьдесят часто говорили в спину: «Какой мужчина!» А жена Петрова всю жизнь слышала: «Ты поаккуратнее, уведут ведь!» И пытались увести, много раз пытались.
В последний раз вообще смешно — наняли они женщину, чтобы та помогала квартиру убирать. У жены Петрова пальцы совсем скрутил артрит — ей было трудно мыть полы во всех трех комнатах. Вот и нашли по объявлению помощницу. Галей ее звали. Простая деревенская женщина, о таких часто говорят: «Без лица и возраста». Ей могло быть и двадцать пять, и пятьдесят. Кряжистая, с сухой кожей на щеках и ловкими сильными пальцами. От нее всегда почти неуловимо пахло кисловатым потом, и, когда она покидала дом, жена Петрова, немного стесняясь, все же проветривала комнаты.
Галя приходила через день. Работала она хорошо — кроме всего прочего умела натирать паркет воском. Не ленилась, пылесосила даже потолок, ежемесячно мыла окна, перестирала все шторы. Но обнаружился один изъян — очень уж ей понравился Петров. Ему была присуща та дежурная галантность, которую неизбалованные женщины часто ошибочно принимают за личную приязнь. Когда он приветствовал домработницу утром: «Рад вас видеть, Галюшка!», та краснела как школьница, тайком прочитавшая главу из найденного у родителей «Декамерона». А Петров думал, что она разрумянилась от интенсивного мытья полов. Он вообще был в этом смысле довольно наивен.
Среди мужчин однолюбы встречаются так редко, что большинство даже не верит в их существование. Петров был влюблен в жену — искренне и просто. С годами чувство его стало спокойным — ушел порыв, ушла страсть, но и через пятьдесят лет он все еще иногда исподтишка любовался женой.
Нина сидела под торшером с книгой, а он делал вид, что читает «Советский спорт», а сам ее рассматривал. И такой хрупкой она была, и такими тонкими стали к старости ее добела поседевшие волосы, и так пожелтела кожа, что ему даже страшно было за эту бестелесность. Будь у Петрова крылья, он бы распростер их над женой, чтобы защитить ее от сквозняков, ОРВИ, каждую осень гулявшей по Москве, чересчур яркого солнечного света, хамоватой медсестры из районной поликлиники, извергаемых телевизором дурных новостей.
А Галя приходила мыть полы в короткой юбке из парчи и, если ей из вежливости предлагали чаю с вареньем, никогда не отказывалась. Петрову она сочувствовала. Такой статный мужик, а вынужден жить при некрасиво состарившейся жене, которую вполне можно было за его мать принять. Благородный потому что.
Долго терпела Галя. Она привыкла к инициативным мужчинам и все ждала, когда Петров заметит ее интерес, одуреет от свалившегося счастья и потащит ее сначала в постель, а потом и под венец.
Объяснение было тяжелым. Галя нервничала — она была опытным игроком на поле кокетливого смеха, а вот слова всегда давались ей с трудом. Петров изумленно хлопал глазами. Даже если бы он был одинок, эта потная румяная женщина в неуместной нарядной юбке была бы последним человеком, удержавшим его взгляд. Побаивался он вульгарных шумных баб.
И все же неловкие признания домработницы тронули его и Петров старался подобрать такие слова, чтобы женщина не почувствовала себя раненой. Усадил ее в кресло, налил хорошего коньяка, который Галина выпила залпом, как водку.
Кряжистая Галя не понимала, почему сок ее жизни не волнует Петрова, а сухонькая вечно мерзнущая старушонка с костлявыми ключицами, артритными пальцами и выцветшими глазами — да.
Через какое-то время она сказала, что больше не может убираться в их доме. И, честно говоря, семья Петровых вздохнула с облегчением. Все это случилось в середине октября.
И вдруг вот так.
В первый день весны Петров перестал дышать — это случилось под утро. Нина сразу почувствовала, во сне. Повернулась к мужу. Даже когда Петров заболел, она продолжала спать рядом с ним. Привычка. Мертвый Петров лежал с ней рядом и с улыбкой смотрел в потолок. За месяцы болезни он так усох, что перестал быть на самого себя похожим.
И на похоронах Петрова, и вернувшись в опустевший дом, где на прикроватной тумбочке лежали его таблетки и очки, Нина чувствовала, что муж где-то рядом. Как будто бы у него, покинувшего тело, действительно отросли те самые крылья, которыми он мечтал ее укрывать и защищать.
Нина была спокойна — улыбалась даже. Подарила соседям новую зимнюю куртку, купленную для Петрова, да так и не пригодившуюся, и антикварную фарфоровую супницу. Не будет же она красиво сервировать стол для себя одной. Это было бы слишком грустно.
На сороковой день Нина решила распустить подушку, на которой спал муж. Дорогая подушка, гусиный пух, только вот спать на ложе мертвеца — дурная примета. Пригласила знакомую швею, та обещала за час-другой управиться. Но, спустя буквально несколько минут, она позвала в спальню Нину, и лицо ее было мрачным.
— Смотри, что я нашла. Кто это вас так?
На кровати лежал черный венок. Подойдя поближе, Петрова увидела, что он сплетен из вороньих перьев.
— Что это? — удивилась она.
— Вас надо спросить, — криво усмехнулась портниха. — Кому так насолили, что порчу смертную на ваш дом навели? Хорошо еще, что сами на этой подушке спать не стали, — она бы вас, худенькую такую, за неделю сгубила.
Нина Петрова, когда-то выжившая в блокадном Ленинграде, точно знала, что Бога не существует. Когда она слышала церковные колокола, ей все мерещилось улыбающееся лицо соседского мальчишки, которого съели собственные родители, чтобы продержаться. И никто их не осудил, не посмел бы. Петровой казалось, что если кто в Бога верит, тот, выходит, либо малодушный человек, либо просто никогда не пытался прожевать вываренные в соленой воде свадебные туфли матери. Веру она воспринимала как слабость, суеверия — как глупость. Много лет они с мужем выписывали журнал «Наука и жизнь». В иной момент она просто посмеялась бы над темной портнихой.
Но венок из вороньих перьев — был.
А Петров — умер, и врачи так и не смогли найти причину угасания.
— Ерунда… — не вполне уверенно сказала Нина. — Да и некому было…
— А вы подумайте, — прищурилась швея, уже предвкушавшая, как она расскажет эту яркую историю коллегам и родственникам. — У вас в доме бывал кто посторонний? Помнится, вы говорили, женщина убираться приходила.
Нина как наяву увидела перед собою полное красное Галино лицо; верхняя губа трясется от гнева, зрачки сужены, как у собаки в трансе бешенства.
— Вы меня еще вспомните, — сказала она, принимая из Нининых рук свою последнюю зарплату. — Нельзя так со мною обходиться!.. Это вы, тихоня, ко всему привычная, … в глаза — все божья роса. А я другая. Я и постоять за себя могу!
— Да за что же… — растерянно хлопала ресницами Нина. — Я не понимаю, душа моя… Разве мы вас хоть когда-то хоть чем-нибудь обидели?.. А если вы о муже моем, так он просто…
— Молчите уж! — перебила Галя, для которой ненависть была, как парная в русской бане, — лицо ее раскраснелось и вспотело. — Я просто предупредила!
И вот теперь такое… Смерть, так неожиданно пришедшая в дом, венок в подушке… Нет, Нина, конечно, не поверила портнихе — ей было очевидно, что единственный факт не может быть базой для выводов. Совпадение, просто страшное совпадение.
Венок из вороньих перьев она зачем-то закопала на пустыре.
В больнице, в которую я попала, мне было очень скучно. Первые пять дней я ни с кем не говорила (люди смотрели на меня, как на инопланетянина) — просто делала все, что мне скажут врачи, а по вечерам фотографировала всякие закоулки, чтобы обрадовать вас какими-нибудь фотографиями. Как видите, безуспешно.
На шестой день, когда время показывало около 02:00, я фотографировала тускло освещенные коридоры, с досадой понимая, что ничего не поймаю. Я уже закрыла объектив и решила уйти в палату, но на меня кто-то натолкнулся сзади.
— Извините.
— Да забей...
Какой-то мальчуган. Я тогда подумала — ну и пес с ним, обернулась. Там никого не было. Я начала заглядывать в темные щели, на лестничную площадку, за дверьми, где он мог спрятаться, но никого не обнаружила. Тогда я подумала, что мне показалось. Хотя еще долго сомневалась — ведь я отчетливо слышала и чувствовала его. Признаться, мне стало немного весело при осознании того, что в этом был какой-то ужас.
— Вот это да! — вслух произнесла я и улыбнулась.
Почему-то после этих слов коридоры показались мне бесконечными, воздух стал напряженным и холодным. Я уже без улыбки стала вглядываться в самый конец коридора. Появился какой-то странный гул. Я почувствовала, что я не одна.
Потом я услышала смех. Обычный, детский, в конце коридора, где лампа не работала и было темно. От этого смеха холодок пробежал по спине. Собравшись, я стала двигаться в ту сторону, чтобы проучить маленького шалунишку.
— Чего так поздно играешь-то?
— Когда нас выпишут? — послышалось в ответ.
— Что?..
Что-то с силой толкнуло меня в дверь ближайшей палаты, да так, что я выронила камеру. На меня упали какие-то предметы, когда я ударилась об, как я поняла, шкаф. И в темноте я увидела его. Знаете, в тот момент мне было плевать на фотографии, на любопытство. Я хотела кричать, но меня охватил ужас. Я лишь размахивала руками, чтобы он не подходил ко мне.
— Когда нас выпишут? — снова спросил он.
У него было что-то жуткое с глазами, все лицо в венах... рот был гигантским, похожим на жуткую дыру. Вы не поймете, вы не видели. Мне показалось, что я умру от страха. Я зажмурилась и начала биться в дверь палаты. Наконец, я оказалась в том темном коридоре, быстро подобрала свою камеру и рванула вверх к главному холлу. Я точно запомнила, что, когда я обернулась, он парил за мной, отчего я побежала с вдвое большей скоростью.
Оказавшись в палате, я включила все источники света, заперла окна и двери, задернула занавески и, выпив снотворное, укуталась в одеяло. Все это я сделала с нереальной скоростью.
Кто-то начал стучать в дверь.
Я вслух сматерилась и закрыла уши. Мне хотелось плакать, а может, я и плакала — перед глазами стояло его жуткое лицо. Я шепотом просила его уйти, оставить меня в покое, зажмурила глаза и не хотела ничего видеть. Не помню, когда прекратились стуки и как мне удалось уснуть.
С того дня я просила медсестер делать мне капельницу со снотворным в девять часов. Я расспрашивала о таком пациенте, но никто не знал про него. Разве что охранники сказали, что здесь часто меняется охрана, потому что никто долго не выдерживает ночной смены здесь.