Я видел множество людей. Времена всегда были разные, а люди — всегда одинаковые. Менялась одежда, менялась длина волос, но нутро оставалось одним и тем же. Это такая старая история, пересказанная сотни раз, что иногда становится тошнотворно видеть все снова и снова. Становится невыносимо записывать это, как будто игла старого патефона соскочила и проигрывает каждый раз одну и ту же мелодию. Шурх, шурх, скрипит исцарапанная пластинка, шурх, шурх — звук чьих-то шагов.

Входная дверь хлопает на первом этаже, и по старым стенам проносится дрожь. Весь дом будто вздыхает, пропуская внутрь поток свежего весеннего воздуха. Запах цветов и мокрых листьев, сопревших от внезапно нагрянувшего солнца, наполняет нижние комнаты, распространяясь подобно чуме. Деревянные ставни с дребезжанием распахиваются, подставляя мутные стекла прозрачному небу. Дом резонирует звуку человеческих голосов, поскрипывает торопливым шагам грузчиков, которые наполняют его, словно мешок, мусором человеческой жизнедеятельности.

Коробки, сотни коробок с мебелью и личными вещами появляются на полу. Старое пианино застыло, насупившись, будто ждет, когда на его глянцевой поверхности расставят рамки с фотографиями, которые на самом деле ничего не значат. Оно такое древнее, что, кажется, уже приросло к паркету.

Суета длится до позднего вечера, стрекочет и отражается от стен до самой темноты. Ты заходишь в ванную, на минуту замедляясь, чтобы оценить красоту антикварного зеркала. Слегка мутное стекло отражает твое лицо. Круглое женское лицо с миловидными зелеными глазами, тронутое улыбкой и первыми, едва заметными морщинами. В твоих руках коробки с новой жизнью, в твоем распоряжении все, чем может обладать человек. Красота, любовь, молодость... Ты замираешь на секунду, красуясь в желтоватом свете ламп, затем поддаешься на легкое прикосновение своего мужа, и вдвоем вы исчезаете в хозяйской спальне.

Каждое утро ты, просыпаясь с первыми лучами солнца, словно певчая птичка, спешишь в ванную. Тебе нравится это место, оно спокойное, тихое, будто целый мир, созданный исключительно для тебя. Ты никогда прежде не наводила красоту в таком месте, для этого в комнате стоит специальный столик со специальным зеркалом, но теперь все изменилось. Это стекло, мое стекло — другое. Я обрастаю множеством баночек с душистыми эмульсиями, будто старый терновник ягодами. Пойми, милая, я везде, в каждой комнатке этого древнего дома. Я смотрю на тебя из стен, замазанных белоснежной штукатуркой, я слышу твой голос очерствевшими досками полов. Но только здесь, наверху, отражаясь в мутном стекле старинного зеркала, ты можешь смотреть на меня.

Ты стала так много времени проводить рядом. Расслабляясь в огромной медной ванне, слушая тихое щебетание птиц из сада, ты мажешь молодое тело душистыми кремами и смотришь на себя. Долго, иногда десятки минут.

Так утро сменяет ночь, так весна незаметно, тихими шагами перерастает в лето. Но что это? Твои губы искривляются, когда подушечки пальцев касаются глубоких морщин в уголках глаз. Остервенело, быстрыми движениями, ты мажешь лицо жирным кремом. Как будто он способен остановить время.

Каждый новый день приносит с собой новое неудовольствие. Смотри, сколько морщин у тебя! Ты становишься похожа на гниющее яблоко! Где же та цветущая женщина, которую так любит твой муж, которой так гордится твой сын?

Ты спрашиваешь у них, видны ли эти ужасающие изменения, и они успокаивают тебя. Они лгут. Лгут, глядя в глаза. Я слышу усталые шаги на лестнице, пока твоя располневшая фигура не появляется в ванной. Руки с накрашенными ногтями упираются в умывальник, а ты роняешь слезы на цветастый кафель.

Тишина дома обволакивает твой разум, тебе кажется, что, если быть хорошей женой и тщательно убирать дом, муж не заметит, как ты располнела и постарела. Он не заметит жидкие волосы, свисающие безжизненной паклей, не заметит морщинистые руки и потолстевшие пальцы. Много часов ты проводишь, надраивая пол словно в буйном помешательстве. Твой парикмахер уже устал угождать странным аппетитам, возникающим в последнее время. Что ни делай со старой клячей, лучше она не станет. Не слушай людей. Я знаю правду.

Потрескавшиеся от моющих средств руки замирают на секунду, когда на первом этаже слышится беспорядочный бой клавиш пианино. Крышка захлопывается с оглушающим грохотом, и ты спешишь вниз, со злостью отбрасывая тряпку в сторону. Это твой пятилетний сын. Он кричит и плачет, доказывая, что играл в другой комнате. Не верь ему. Этот чертенок нарочно выводит тебя из равновесия. Хлесткий удар по лицу останавливает детский плач. Давно пора было это сделать.

Осень осыпает город цветастыми листьями, каждый день, словно вторя внутреннему одиночеству, идет холодный дождь. Муж отдалился от тебя. Он стал каким-то задумчивым, начал повышать голос, его взгляд больше не наполнен желанием. И это не кажется странным на фоне твоего отвратительного морщинистого лица. А вот непонятные звонки на его телефон — это странно. Ты поднимаешься наверх и смотришь в зеркало, выискивая заплаканными глазами малейшие улучшения. Ты все знаешь сама. Его секретарша, молодая и красивая стерва, наверняка уже греет руки на ваше семейное счастье. Ты слышишь, как она вопит, будто раненная корова, когда он трахает ее у себя в кабинете? Не позволяй ему, этому ублюдку, трогать тебя после такого. Не позволяй этим холодным пальцам касаться твоей кожи. Он будет мотать головой и кричать, оправдываясь, но не верь ему. Он лжет. Я знаю правду.

Последнее время сон покинул тебя. Это потому, что все люди, что когда-то называли твое имя, теперь ненавидят свою любимицу. Тебе некуда больше податься, поднимайся наверх, садись напротив зеркала, вытирай слезы тыльной стороной ладони.

Утро разбивается об удар входной двери. Муж ушел, предварительно устроив скандал. Наверняка только и думает о том, чтобы зажать своими лапами задницу молодой секретарши. Ты же понимаешь, что это нельзя остановить? Внизу вновь раздаются отзвуки пианино. Меряя босыми ногами комнату на первом этаже, ты словно фурия врываешься в зал. Детский плач, острый рокот разбивающихся фоторамок, истошные вопли — все звуки ураганом поднимаются по лестнице и замирают, внезапно, словно птицы, под самой крышей дома.

Дрожащая рука сжимает нож побелевшими пальцами. Ты смотришь прямо перед собой, мутное стекло отражает бесцветные зеленые глаза. Кажется, еще горячая кровь сочится прямо из кулака и стеклянным звоном ударяется о кафель. Капля за каплей. Потрескавшиеся губы подрагивают, ты шепчешь мне, что можешь все исправить. Конечно, садись напротив. Я знаю правду. Правь. Ты стала старой, но это не навсегда. Правь лицо от уха до уха. Вот видишь? Все не так уж страшно! Кровавая полоса изгибается, отсвечивая бледной розовой мякотью. Ставшие багровыми крохотные жемчужины зубов выглядывают из-под рваных губ, когда ты улыбаешься. Наконец-то ты улыбаешься!

Внизу, в залитой солнечным светом гостиной звучит пианино. Оно кричит концертом Вивальди, стены дрожат, подвывая и вторя деревянными перекрытиями.

Бери нож и отрезай все лишнее. Твой муж никогда не любил толстух, а ты так поправилась за последнее время. Бесформенные куски плоти падают к босым ногам с мокрым шлепаньем. Жизнь стала такой простой — хранительница очага делает все, чтобы сохранить семейный огонь. У тебя твердая рука. Ты молодец.

Ты опираешься о раковину, колени подрагивают, не в силах держать слабеющее тело. На какое-то время оно, дрожащее, похожее на уродливую скульптуру, застывает в причудливой позе. И все эти несколько секунд твои глаза прикованы к забрызганному кровью стеклу. ТЫ смотришь на свое отражение, нагибая голову к плечу, стараясь лучше изучить произошедшие изменения. Прекрасно... Падай на холодный кафель.

Очень скоро дом наполняется, словно мухами, человеческими существами. Они проникают во все его углы, фотографируют, делают записи. Вдовец сидит, абсолютно шокированный, на кухне, пока полицейский задает бессмысленные вопросы. Его взгляд такой же пустой, как взгляд его мертвой жены перед тем как...

Темнота поглощает все вокруг. Дом стоит, обвешанный, словно елочными игрушками, предупреждающими лентами. На втором этаже, в ванной, висит антикварное зеркало. Это такая старая история, пересказанная сотни раз, что иногда становится тошнотворно видеть все снова и снова. Становится невыносимо записывать это, как будто игла старого патефона соскочила и проигрывает каждый раз одну и ту же мелодию. Шурх, шурх, скрипит исцарапанная пластинка, шурх, шурх звук чьих-то шагов.